Купите ёлочку - история из жизни
— Ёлки! Живые ёлки! Девушка, купите ёлочку, ну смотрите, какая красавица! — кричала, сидя на складном стульчике, пожилая женщина.
В теплых штанах, валенках, пальто и повязанном крест–накрест платке, она то и дело отхлебывала из термоса, стоящего тут же, на снегу, кряхтела, завинчивала крышку, похлопывала себя по бокам и опять принималась зазывать покупателей.
У ног торговки теснились вогнанные в березовые обрубки ёлочки, низенькие, разлапистые, колючие. Их темно–зеленая, переходящая в болотный цвет хвоя постепенно накрывалась падающим вот уже битый час снегом, пряча всю красоту. Тогда женщина брала веник и прохаживалась по треугольникам еловых платьиц уверенными движениями. Некоторые веточки ломались, другие только прогибались, ссыпая пушистики снежинок на землю.
— Полегше! Полегше трепи, окаянная! — то и дело одергивал продавщицу мужчина, сидевший в припаркованной недалеко машине.
— Да тьфу ты! — сплевывал, не выдержав, мужичок, выскакивал из своего кабриолета и прихрамывая, ковылял по покрытой льдом дороге к женщине. — Ну и крепкая же у тебя рука, Федора! Тебе только мужиков в баньке парить, так вениками пройдешься, что либо дух вышибешь напрочь, либо переродится несчастный, став добрым молодцем.
— А хошь, Силыч, приходи, и тебя попарю! Ох, по спине твой скрюченной пройдусь, у меня и дубовая метелка заготовлена, и кленовая, и березовая, и ольховая! А еще крапивная, страсть, как от хворей помогает. Вечерком загляни, я баньку–то жарко истоплю, аж слезами весь изойдешься, а потом на лавочке тебя кааак отхлещу, как стружечку с тебя посымаю, омолодишься враз. И болезни отойдут. Приходи!
Федора Степановна сунула в рот ягоду мороженой клюквы, чуть вдарила по своей нижней челюсти кулачком, разгрызая угощение, и потуже запахнула платок.
Захар Силыч, держась за поясницу, любовно, точно невесту невинную, раздевал еловые обрубки, сбивал с них и белую фату, и платье целомудренное, показывая прохожим, как хорош его товар.
— Да какая мне ужо баня, старая ты искусительница! — пробурчал он. — Да и тебя в парной увидеть, телеса твои, — так мигом околеешь от ужаса, подумаешь, что из преисподней за тобой черта послали, да еще и бабу!.. Нет, Федора, окстись. Работай давай, сегодня еще только три продала, а уж вечереет!
Женщина пожала плечами, встала, потирая колени и переваливаясь с мыска на пятку, потопала по хрусткому снегу валенками и, откинув голову чуть назад, заголосила:
— Ёлки! Ёлки, живые ёлки! Покупайте, не мелочитесь, на Силыча не огорчитесь! Женщина! Да, вы вот, остановитесь, гляньте! Ведь какая красота, батюшки–светы! И вы, милая, и елочки мои. А дома поставить, да вот так бусиками, да игрушечки, да ваткой снизу корешок прикрыть… Ни у кого такого праздника не будет, как у вас! Берите, не пожалеете! Детишек побаловать, внуков порадовать, а коли не имеется, то пусть душа согреется! И себе надо угождать, и себя не обижать! Милая, красавица ты моя, какую выбрала? — Федора затихла.
Покупательница, смущенно пожав плечами, показала рукой на стоящую в самой гуще елочку, чуть кривоватую сверху, с двумя верхушечками, но зато с иголочками нежными, да молодыми, светло–салатовыми шишечками на кончиках.
— Эту… Я возьму такую… Можно? — спросила незнакомка, вынимая кошелек.
— А что ж нельзя?! Коль душа твоя выбрала, так и мне не гоже воспрепятствовать. Бери, сейчас упакуем, завернем, неси, не бойся. Дома сразу в тепло не ставь, пока в сенцах подержи. Есть сенцы–то? Али ты городская?
— Городская, — вздохнула покупательница.
— Тоже дело хорошее! Мы вам курей да щей, а вы нам умных людей! Неси в комнату, хозяюшка, поставь под форточку, а Ивашка–домовой разберется, что и как дереву нашептать, чтобы не скуксилось оно. Силыч! Силыч, а ну–ка вылазь из драндулета своего, помогай!..
Завернутая в мешковину, елка теперь лежала на снегу поверженным воином или, что даже правильнее, спелёнатым младенцем, которого сейчас отдадут матери на полное ее попечение.
— Вот, держи. Захар тут тебе веревочку накрутил, чтобы удобнее нести было.
Федора передала товар, сунула в карман деньги, а потом, спохватившись, быстро сказала:
— Погодь. Не уходи! Погодь, погодь, тут у меня ещё кое–что есть!
И принялась рыться в огромном мешке, что стоял за складным стульчиком.
— Вот! — победно протянула Федора Степановна покупательнице сверток.
— Простите, что это? — растерянно спросила та.
— А это Ивашке-домовому. Положишь под елочку в поздний час рубаху эту вышитую, Ивашенька обрадуется, примерит, покрасуется перед звездочками поднебесными и счастье в твой дом накликает. И молочка налей, родимая! В блюдечко налей, поняла?!
— Поняла, — пожала плечами женщина, быстро спрятала рубашонку для домового в сумочку, огляделась, не смеется ли кто над ней, и, подхватив елочку, зашагала прочь.
— С наступающим, Наташенька! Всех благ! — крикнула Федора.
— Спасибо! — удивленно обернувшись, ответила женщина...
Федора кивнула и погрозила пальцем, мол, про рубашку не забудь!..
— Молодец я у тебя, а, Силыч? — наливая напарнику чай, спросила Федора Степановна, подкравшись к машине, где сидел Захар. — Ну ты прямо скажи, молодец?
Захар, закашлявшись, отвернулся, прикрыл рот рукой, часто–часто задышал, пытаясь унять щекотку в горле. Вот связал его Господь с этой полоумной Федорой! Никто больше из деревенских не согласился ехать, елочки продавать, что Захар сам на делянке вырастил, а Федора все дела побросала, на сидение в машину прыгнула и, устроив ноги в валенках у печки, заурчала по–кошачьи. Чего урчать–то? А, говорит, люблю я мужчине солидному сподвижницей быть, да в таком хорошем деле…
И вот теперь Федора тычет ему в нос железную кружку с какой–то настойкой, пахнущей отвратительно кисло и приторно, уговаривает глоточек сделать… Отравит еще, чего доброго! Не, пить нельзя!
Но Федора не отстаёт, ноет и ноет, чтобы мужичок принял за лекарство травки луговые.
— Ты их залпом, как беленькую, так, чтобы по костям дрожь прошлась! — кивает Федора.
Но тут подходит новый покупатель. Захар облегчённо вздыхает и выплескивает содержимое кружки на снег.
— Что, барин–государин, хотите? Не маловат ли наш товар для такого молодца?! — распинается Степановна, притоптывая от пробирающего мороза и разглядывая стоящего перед ней мужчину.
Солидный, усатый, в шинели и сапогах, он мялся, то и дело покусывая указательный палец на правой руке, хмурился.
— Мне бы какую небольшую совсем, на стол поставить… — задумчиво ответил офицер.
— На стол, говоришь? А найдется ли место? Мы ж всё больше привыкли бутылки да миски на скатерки выставлять, трескать угощения за обе щёки, да запивать все это чем не попадя… Не помешает ли елочка застолью?
— Не помешает. Эту я возьму. Вот эту, с шишкой. Товар твой? Сама делаешь? — деловито поинтересовался покупатель, присев на корточки и разглядывая стволы малюток.
— Да как же сама?! Слабая женщина будет елки с делянок таранить? Нет, это у нас Захар Силыч, он владелец, он руководит. Позвать?
— Нет, — закурив и выбросив спичку в сторону, мотнул головой офицер. — Заверни как–то, и пойду я.
Федора осторожно обматывала елочку тканью, а сама наблюдала за покупателем. Тот дрожащими руками вынимал папиросу, выдыхал дым, раздувал ноздри и стискивал зубы так, что желваки ходили ходуном.
— Вот, получите, распишитесь. Ель подмосковная, крепкая, смолой напитанная. И вы тоже, как и она – внутри сила ваша, только спит. А как приедете домой, отогреетесь, так и жить захочется. Вас как зовут? — прищурилась Федора, передав мужчине покупку.
— Денисов Егор Николаевич, — буркнул тот, сунув торговке деньги и взвалив на плечо деревце.
— Егорушка, милый, на тебе еще лично от меня, старой, невзрачной женщины, украшение новогоднее на елочку. На!
Федора Степановна схватила Егора Николаевича за руку и положила туда кулёчек.
— Бери, не сомневайся. Денег за это не возьму. Дома откроете, радость вам будет.
— Да ну что вы?! Не надо! — потянулся к продавщице Егор, но тут сбоку подковылял Захар, осторожно отвел руки офицера в сторону.
— Иди служивый! Иди, время–то уж позднее, почти Новый год! Не трогай Федору мою, а то она испугается, убежит, валенки теряя и гигикая… Всю торговлю мне сорвёт, окаянная!
Денисов, нахмурившись еще больше, развернулся, поправил лежащую на плече елку, похлопал рукой по карману, куда Федора сверток свой сунула, и зашагал прочь. Скоро он приедет домой, скинет навсегда шинель, гимнастерку, галифе, зафыркает, закашляет в ванной, склонится над раковиной, охолонет лицо водой и начнет новую жизнь. Надо спешить!..
Захар Силыч, слегка отодвинув Федору, опять принялся очищать товар от снега. А тот, хулиган, все падал и падал, огромными хлопьями оседая на платке Федоры, на ее стульчике, валеночках, рукавицах, покатых, мягких плечах…
— Да чтоб тебя! — показал Захар небесам кулак. — Никак не угомонишься? Совести нет совсем, да?
— Захарушка, пошто космос ругаешь? Нечего, хватит! Там свои дела, у нас свои. Зимой снега должно быть много, щедро трясти приходится хозяюшке небесной Божью перину, чтоб мягко спать было Всевышнему, а нам все черное да скверное из сердца белыми снегами изгнать!
— Не проповедуй мне тут, я атеист, не верю я в твои перины, богов не видел, не знаю, есть ли они. Вот ты есть, тебя вижу. Елки эти треклятые есть, спина есть, потому что раскалывается на части, точно раскаленным железом кто ребра разрывает. Жизнь эта постылая есть, что ни в бровь, ни в глаз не жахает. Надоело все! Слышишь, Федора, надоело! Устал я, плохо мне, а ёлки эти проклятые не берут! Что только людям надобно?! Каждое деревце холил, лелеял, от былиночки взращивал, думал, приятное сделать человеку. Ровненькие они у меня, стройные, а пришлось вот рубить… Пришлось губить детушек моих, росточки мои игольчатые… Отбирают делянку, в общее хозяйство поселка конфискуют, говорят, что построят что–то, а я не верю! Свалку устроят, сгубят землю, а она там жирная, богатая, плодородная! Скажи, Федора, почему твой Всевышний, лежа на своей перине, не свесит голову вниз, не окинет взглядом нас, грешников, не подсобит, а? Неужели трудно? Я на этой земле пахал, мои дед и прадед пахали, потом своим до самого земного ядра почву пропитали, так неужели не достоин я владеть и дальше куском этого мира, на пользу мной удобряемого?! Нет! Не внимателен твой Бог, ленив! Ему всё равно, что есть я, что нет. Так–то!
— Сядь, вон уж лицо краснотой горит, — мягко усадила Захара на стул Федора. — Не кричи, людей только пугаешь. Говоришь, лентяй Бог, не доглядел за твоей бедой? Кажется, что и так… Но как же он станет помогать тебе, если ты в него и не веришь?! Что ж он, несуществующий, может сотворить? А если все же веришь, что есть какая–то высшая сила, так помоги ей, просьбу свою озвучь, попроси, и будет отвечено. Расклеился ты, Захарушка, совсем расклеился… Ничего, вот продадим всё, поедешь домой, легче станет. Не тужи, праздник скоро такой, а ты слезы льешь!..
— Извините, ёлки ваши? — раздался за спиной Федоры женский голос. — Почём?
Захар назвал цену.
— Отлично. Не брызгали ничем? Не обрабатывали? Документы имеются? — продолжила покупательница.
Федора потрясла поникшего товарища за плечо.
— Захарушка, бумаги, документы есть на деревца твои колючие? — вкрадчиво спросила она.
— Есть… Есть, в машине лежат. Все заключения, все разрешения – всё там, в бардачке, — вяло махнул рукой Захар в сторону автомобиля.
Федора ушла, быстро вернулась, протянула любопытной даме пачку бумаг. Та, повернувшись к свету, стала внимательно читать, потом кивнула, улыбнулась и сказала:
— Я возьму у вас восемь елочек, какие покрупнее, если можно. Не обижайтесь! — видя недовольное лицо Захара Силыча, она стала оправдываться. — У нас детский дом, в Горбово, знаете, наверное. Вот хочу детишкам в каждую комнату елку поставить, пусть украсят, сами игрушки сделают… Ну а что мы еще можем?.. — развела она руками. — Всех, как не крутись, не обласкаешь, а такое общее дело, радость такая, всё же на пользу. Ну вот и проверила, не химические ли у вас деревца. У нас детки разные есть, надо, чтобы чистым воздухом дышали…
— Федора! — вдруг вскочил со стула Захар. — Федора, неси мешковину! Неси быстро! — закричал он, толкая свою напарницу в плечо. — Да я вам, родненькая, я вам даром отдам! Я вам дарю, раз для детей надо! Пусть радуются, пусть праздник и у них…
Силыч расплакался, обнял женщину, та растерянно погладила его по полушубку.
— Позвольте, я все же заплачу! — настаивала покупательница. — Так нельзя, я должна!..
— Ничего ты, милая, мне не должна. Ты такое дело делаешь, такое… — Захар развел руки в стороны. — Огромное дело! Вот и я тебе сгодился, не зря, значит, елочки свои растил. Денег не возьму, понятно? — хмуро закончил он свою речь.
— Понятно. Тогда просто спасибо вам от всего сердца!
Елки погрузили в фургончик, покупательница села рядом с водителем и, махнув на прощание рукой, уехала…
Федора, выпрямившись от своего бездонного мешка, стояла теперь с кульком орехов в руках.
— Вот, хотела детям передать… — вздохнула она. — Что ж не подождали?!
— Ничего, Степановна, не пропадет угощение. Уж ты найдешь, кого порадовать! — уверенно кивнул Захар, опять зашелся кашлем и ушел в машину.
Включив мотор, он скрючился на заднем сидении и, не дождавшись, пока прогреется воздух, задремал, дыша тяжело, со свистом…
Федора накрыла его остатками мешковины, огляделась.
Елочек осталось совсем чуть–чуть. Надо постараться их продать, и Захарушка будет рад, воспрянет…
Федора голосисто созывала покупателей, нахваливала товар пуще прежнего, притоптывала все сильнее, чувствуя, как стынут в шерстяных носках ноги.
К девяти вечера, ко времени закрытия базара, Семеновна распродала всё. Убрав торговое место, она села на водительское сидение, ожидая, что Захар, проснувшись, начнет кричать на нее и гнать прочь. Но тот спал, бормоча что–то во сне.
Федора осторожно тронулась с места, выехала на дорогу и повела машину в ночь.
***
…Наталья, идя домой и неся под мышкой купленную только что елочку, задумалась. Странная все–таки продавщица была! Чудные слова говорила, хотя… Это сейчас Наташа живет в городе, работает, ходит в магазины, в кино и парикмахерские, а раньше, в детстве, обреталась у бабушки в деревне. Вот там она и слышала про Ивашку–домовенка! Бабушка всегда ставила блюдце молочка в зимние холода, говорила, что подкармливает Иванушку, но Натка не верила.
— Кошки это! Кошки молоко выпили! — упрямо топала она ногой.
— Тихо, что ты! Не кричи, Наташенька! Кошки молочко то не трогали, домовой приходил, угощение наше забрал. А взамен добро и силу в избу принес. Смотри, ноги–то у меня совсем и не болят! Ты Ивашку уважай, детка, он волшебный!..
С тех пор прошло много лет. Деревенский дом сгорел через месяц после смерти бабушки. Наташа решила, что хулиганы подожгли, но соседи сказывали, будто само все запылало, черти что ли там куролесили, никто толком не понял…
И Ивашка дома лишился… Или нет?
Елочка, как и было велено Федорой, стояла под форточкой, под елкой – рубашка вышитая и блюдце с молочком…
Наталья, накрыв на стол в своей комнатке, налила шампанского, улыбнулась, глядя, как стрелка на часах подползает к двенадцати. Сегодня женщина встречала праздник одна, как и много лет до этого, она уже привыкла и даже научилась радоваться в этом немом одиночестве.
Выпив за Новый год, Наташа посидела еще немного, послушала радио и легла спать.
Открыв утром глаза, она, как в детстве, бросилась смотреть, не лежит ли что под елкой. Да кто ей там что оставит?! Глупости!..
Рубашонки не было, чистое, белое блюдце стояло чуть в стороне, а под самыми веточками елового деревца лежало письмо.
Наташа схватила конверт, прочитала имя отправителя. Брат! Ее старший брат Сашка, с которым растеряли друг друга много лет назад, прислал письмо, просил разрешения приехать, навестить ее…
Наташа испугалась, что ответ будет идти долго, заторопилась на почту, потом вспомнила, что первое число на дворе, погрустнела.
— Наташа! Ната, к вам тут пришли! — раздался голос соседки.
Наталья распахнула дверь. В коридоре, отряхиваясь от снега, стоял Александр.
— Привет, Натка, — подмигнул он. — Вот и свиделись!
Потом, сидя за столом, Наташа спросит Саню, как он ее нашел.
— Да понимаешь, я давно посылал запросы во всякие инстанции, ты же с матерью уехала, меня с отцом оставили, а я тебя не забыл… Постоянно приходили отписки, мол, не найдена. А тут позвонили, помехи такие были, ужас, но я расслышал, что про тебя говорят, послал на всякий случай письмо и сам приехал…
… Ивашка, переждав, пока уйдет в гостиницу Александр, и наплачется вдоволь Наташа, вылез из своего укрытия только ночью. Встав у зеркала, он все рассматривал в лунном свете, хорош ли в обновке, растопыривал пальцы, расставлял руки, крутился, а потом, хихикнув, сел на луч лунного света, покачался на нём и растворился в темноте. Наташа, прищурившись, наблюдала за маленьким человечком, затаив дыхание. Она бы поблагодарила его, но боялась спугнуть…
***
…Денисов, чеканя шаг, поднялся на четвертый этаж многоквартирного дома, опустил на пол елку, снял в нее мешковину, потом, решительно кашлянув, протянул руку к дверному звонку.
Раздались чьи–то шаги, потом вздох, Егор Николаевич подхватил на руки побледневшую женщину, увидел за ее спиной девочку. Та, крепко сжав кулачки, пряталась за вешалкой.
— Лена! Леночка, я приехал! Лена! Кто эта девочка, Лена?!
Женщина пришла в себя, молча пригласила в квартиру. Денисова она не видела три года. Познакомились, когда он приезжал по делам в город, встречались, гуляли, а потом Егор позвал Лену за собой в качестве жены военного, в часть... Но бросить спокойную, «штатскую» жизнь она не пожелала.
Денисов уехал, она осталась.
Елена не писала ему, его письма рвала, не читая и думая, что чувства пройдут. Она тогда просто испугалась… Мать всегда говорила, что быть женой военного тяжело, это большой груз, его стоит опасаться. Но слепая к внешности и профессии любовь связала два космоса, заставив появиться на свет третий – Танюшу. Лена о ребенке Денисову не писала, а теперь он сам стоит в гостиной, Танька, глаголя что–то на своем, малышовом языке, таскает с большой елки игрушки и украшает маленькую, свою собственную, что принес огромный усатый дядя, которого теперь можно называть папой. А еще он, вынув из кармана своей шинели свёрток и аккуратно развернув бумагу, положил на ладонь мамы стеклянную новогоднюю игрушку – маленького лесовичка в смешной зеленой шапочке.
Мама почему–то расплакалась, повесила это украшение на Танину елку и, обняв гостя, целовала его лицо.
Однажды они уже встречали Новый год вместе – Лена и Егор, прорастали друг в друга корнями, сцеплялись ветками, сами того не замечая. В ту новогоднюю ночь Денисов подарил такого же лесовичка Лене. А она его разбила, когда поняла, что Егор к ней не вернется, потому что она наговорила ему много неправильных, пустых слов…
Осколки тогда больно поранили босую ногу, но Лена не замечала, а просто сидела на кровати и плакала, читая резкое, полное злости Егорово письмо. Он понял, что она не та… Он сожалеет, что связался с ней, думает, что она просто не смогла бы стать его женой…
А она просто боялась… Жена военного всегда боится…
Но теперь все позади. Егор, Лена и Таня сидят за столом, рядом стоит елочка, купленная у крикливой Федоры, а за окном старик в красной шапке бьет посохом по земле, призывая добро вернуться в этот мир…
***
… В детском доме суета, крики, беготня. Заведующая привезла елочки, сказала, что их можно украсить самим! Дети торопятся, ведь до Нового года осталось совсем мало, а надо еще успеть лечь спать!
Склеив бумажные цепочки и вырезав шарики из цветной бумаги, ребята развесили все на ветках, почистили зубы и прыгнули под одеяла. Настает ночь, волшебная ночь, особенная, и она будет сегодня пропитана ароматом смолы и легким шуршанием еловых веточек. Невидимые ребятам белки, снуя туда–сюда, развешивают на иголках мешочки с орешками, изюмом, шоколадными конфетами и леденцами. Они передают подарки от деда Мороза, щелкая зубками и тряся посеревшими хвостиками.
Утром дети не узнают свои елки, закричат, запрыгают, не желая успокаиваться. Новый год настал…
***
… Федора распахнула ворота, заехала на свой участок, взвалила на себя ослабевшего Захара и потащила его в дом.
— Ничего, сейчас вылечим! Прогоним болезнь твою окаянную! Потерпи!
Она уложила Силыча на кровать, укрыла одеялом, а сама побежала топить баню…
... Без стеснения Федора раздела горящего в бреду мужика, уложила на полок, стала парить его уставшее тело, загорелую до коричневаты спину, сильные, жилистые руки, больные, поломанные когда–то в аварии ноги, парила и уговаривала Бога вылечить того, кого всегда любила, да вот только сейчас это поняла…
Захар открыл глаза, когда Федора в сотый, наверное, раз, охаживала его бока дубовым веником, пыхтя и охая. В крепко натопленной бане было влажно и пахло зверобоем, ромашкой, мятой. Босые ступни Федоры покраснели и распухли от усилий. За окошком мужчина разглядел зарождающийся рассвет, хотел, было, повернуться, осадить тяжелую на руку Федору, но та только прикрикнула:
— А ну вертай обратно, на живот ложись! Нечего мне тут щеголять! И так смотреть стесняюсь! А ну мы тебя воот как! И еще! И еще! Будешь знать, хвороба, как на Захарушку прыгать! Ай да ну еще раз! Водички, водички теперь!..
Облаченная в белую, широкую рубаху, Федора наконец устало опустилась на укрытый еловыми ветками пол. Руки безвольно повисли, ладони уже не держали веник, по лицу тек пот, сердце бешено колотилось.
Захар, укутавшись в простыню, откашлялся, сел рядом, положил Федоре на плечо свою голову, закрыл глаза и прошептал:
— Спасибо Тебе, Господи, за такую женщину. Теперь верю, есть Ты... Федуша, помоги до кровати дойти, ослаб совсем! Но по–хорошему, по–здоровому…
Он спал спокойным, крепким сном, а солнце ослепительным, цвета расплавленного золота диском медленно ползло вверх, возвещая о начале первого дня Нового года.
Федора, накинув шубу, вышла на крыльцо и улыбнулась, кивая небу. Добро живет в этом мире, теплыми волнами обдает оно сердца и разливается глубокими морями по жизни каждого из нас. Оно вечно!..
= Зюзинские истории=
