Предчувствие. Зюзинские истории

Весна в этом году была затяжной, неохотной, ночью ударяли заморозки, в избах без устали топили печи, кутались в платки. Руки зябли, их то и дело прятали в карманы ватников. Заснеженная река Ярка где–то глубоко в своих недрах катила тяжёлые, вязкие воды вперед, лишь изредка выносясь наружу там, где под напором талой воды трескался лёд.
— Поздний сев будет… Плохо… — качал головой председатель колхоза, Иннокентий Ильич, вылезая из машины и с досадой глядя на укрытые осевшим, с коричневыми проплешинами снегом поля.
— Да не волнуйтесь вы! Успеем! В первый раз что ли?! Вы вспомните тогда, в сорок девятом, я совсем мальчишкой был… Тоже нас погода подводила, но ведь управились! И поля какие были – перепаханные все, изрытые! Но сдюжили тогда, сдюжим и сейчас! — воодушевлённо воскликнул Николай, шофёр председателя.

Обошёл машину, осмотрел колёса, потом вслед за Иннокентием вперился взглядом в облачное, тяжёлое небо.
Там чёрной точкой кружил коршун, покрикивал иногда, выдавая свою охоту, высматривал зазевавшуюся мышь, что шмыгает по проталинам в поисках старых, уснувших под снегом семян.
— Ладно, Колька, заводи свой агрегат, нечего тут стоять. Вечером снег опять будет. Эх…- 
председатель махнул рукой, поднял воротник плаща.

По телу то и дело пробегала дрожь. Опять замёрзли ноги, хоть и были упрятаны в шерстяные носки, а на них – бурки. Но этот холод шёл как будто изнутри, рождаясь в самих костях, просачиваясь между клетками тела и охватывая его всего целиком.
Кеша не любил холод, ненавидел, когда пухли и ныли колени. Ревматизм, стариковская, как называл её мужчина, болезнь, прицепилась к нему давным–давно, когда он, в сорок втором, добившись у начальства определения себя к партизанам, упал одиноким парашютистом, прорезав собой ветреную, ноябрьскую ночь. Упал неудачно, угодил в болото. Подогреваемая тёплыми ключами, трясина эта замерзала трудно, над ней клубились, сгущая ночную мглу, льдистые холодные туманы.
Пока шёл по торфяным топям, Кеша, чувствовал, как деревенеет, застывает на нём напитанная влагой одежда, жгучий холод стискивает тело, парализуя пальцы, заставляя их скрючиваться, как у древних старух.

- Вот если сейчас придётся отстреливаться, — вяло подумал тогда Кеша, — то не смогу. Курок не нажму. Вот ведь…

И сколько бы он потом не грелся у лесных костров и в жарких землянках, каким бы чёрным, приторно сладким, заваренным на чистом спирте чаем не поили его ребята, ничего не помогало. Холод навсегда поселился в теле, заполз в мышцы, осел в сухожилиях, заставляя суставы раздаваться красными шариками, ноя и постреливая.
— Надо муравейник, Иннокентий Ильич! — со знанием дела предложила ему как–то одна женщина, хозяйка приютившего мужчину дома в полуразрушенной деревеньке, коих на пути отряда встречалось великое множество.
— Чего?! — рассмеялся тогда Кеша. — Сесть что ли туда мне?
— А ты не смехайся! Не смехайся! Его, муравейник–то, запарить в кадушке надобно, ты туды ноги сунешь, подержишь раз, другой, третий, и ревматизм твой как рукой снимет! Дело я тебе говорю!
Напрасно рыскал по округе на следующее утро друг Кеши, Пашка, лазил по лесу, ища живой муравейник. Нет… Ушли все…
— Ну тады бы просто спиртом муравейным натереть — тоже хорошо! — комкая в руках платок, говорила хозяйка. — Но и этого нет… Ничего нет…
Она вдруг всплакнула, отвернулась и ушла, шаркая ботиками, в сени.
— Ничего, мать! Ничего! Ещё и на нашей улице будет праздник! — уверенно, догнав женщину и обняв её, заговорил Кеша. — Ещё столько мы всего с вами наворотим! Столько наделаем! Ууууух!
— Дожить бы, сокол… Дожить бы, милый!..
Как же её звали?.. Иннокентий, садясь в машину, нахмурился, покачал головой. Не то Агафья, ни то Настасья… Нет, Авдотья! Точно. Жива ли ещё?..
Машина ловко перекатывалась через канавы и выбоины на расхлябанной, глинистой дороге. Обещали Иннокентию подвезти песка из старого карьера, присыпать трассу, потом камешками примять, да всё не выходило, так и катались по маслянисто–влажной, блестящей от заженных фар автомобиля полоске, разрезающей поле на две равные части.
Доехав до правления, — большой, сложенной из брёвен избы, — Кеша потоптался на крыльце, потом, увлекаемый бухгалтером, худым, бледным Степаном Петровичем, пошёл в сени. Переобуваться не стал, так и зашагал в бурках, оставляя на полу комья грязи.
— Понимаете, не дают нам цепи! Не дают! Я сколько раз оформлял, сколько звонил, на хотят! Нет в плане, нет в области, говорят! А как же нет, когда я всё писал! — чуть заикаясь от волнения, трещал Степан Петрович.

Он жутко боялся, что суровый Иннокентий сейчас раскричится, расшумится, станет топать, стучать кулаком по столу…
Бывало, находило на Кешу буйство, но это тогда, когда и на душе, и на теле было худо, вот как сейчас… Степан сразу заметил, как тяжело всходит по ступенькам председатель, как крепко хватается рукой за перила, значит опять коленки болят, значит, несдобровать…
— Не суетись, Стёпа, сейчас всё узнаем, позвоним, свяжемся. Ну чего ты? — вдруг ласково, как с ребёнком, заговорил Кеша с бухгалтером. — Сеять пока некуда, какие уж тут цепи…
Иннокентий понимал волнение Степана. Нет запчастей – нет и машин. Нет машин, так что тогда – в поле ногами идти, по старинке?! Нет, брат, врёшь! Столько всего уж изобрели – сеялки, веялки, комбайны да прицепы к тракторам, что и не вообразишь себе! На ВДНХ были в прошлом году, такие там машины стояли, Кешины ребята аж заохали, глядя на то, как сверкают они глянцевыми, эмалевыми поверхностями, как мощно рычат моторы, как далеко видно из высокой кабины окрестности… Да…
— Давай–ка лучше закурим, — Иннокентий вынул из кармана портсигар, еще с войны доставшийся ему в качестве презента от одной особы, мимолетного увлечения, девушки робкой, всей како–то воздушной, попавшей в медсанбат, да и осевшей там санитаркой. — Бери, не стесняйся!
Закурили. Дымок во влажном воздухе едко щипал глаза. Бухгалтер открыл форточку. Оттуда пахнуло мокрой землёй, свежими стружками, летевшими от устроившегося рядом верстачка, где Михаил Трофимович, местный столяр, мастерил что–то.
— Чего он там? — кивнул в окошко Кеша.
— Да не знаю, молотит, молотит свои деревяшки днями и ночами, — пожал плечами Степан. — Как сдвинутый…
Вздохнули. Уж сколько лет с войны прошло, а до сих пор докатывается она до людей. Михаил Трофимович, талантливый мастер, умелец и умница, иногда как будто впадал в какое–то забытье, мастерил лошадок и тележечки для ребятишек, говоря, что это для его Егорки, для сына.

Давно нет Егора, могилы даже нет, а Михаил всё мастерит и мастерит для него…
— Что–то беспокойно мне нынче, Стёпа. Душа как–то мается, не могу понять, что. Как будто накатывается на нас что–то новое, странное, мощное что–то…
— Да что же? Сев, видать! Весной всегда беспокойно, по себе знаю, — махнул рукой счетовод. — Ждёшь, когда река вскроется – волнуешься, ждёшь, когда озимые пойдут – волнуешься, выжили ли… Да что там! Это в нас, Кеша, годы говорят. Раньше волнение молодое было, влюбленности там всякие, романтика, а теперь вот с бумажками возимся, коленки в муравейники суём и маемся от тревоги. Годы…
— Думаешь? Нет, не то… Сегодня что–то другое! Не могу тут сидеть, выйдем, пройдёмся? Иннокентий вскочил, сморщился от прострелившей суставы боли, набросил плащ, поправил кепку и зашагал вон из избы.
Степан тоже спустился, постояли немного, глядя на возню ребятишек у огромных, с неровными краями луж.
— Эй, мальцы, вот матери вам всыплют! — гаркнул Кеша.

Ребятня испуганно брызнула в стороны. У самого края воды остался стоять только Юрка, сын фельдшера, Анны Михайловны. Мальчишка испуганно смотрел на председателя, вытирая грязными ладошками лицо, потом вдруг заплакал.
— Юрок, ты чего?! Что ты?! — удивлённо вскинул брови Кеша, подошёл к мальчику, ласково потрепал его по плечу. — Чего пригорюнился?
Юрка засопел, отвернулся.
— Не скажу. Ничего! — звонко ответил он вдруг.
— Ты в лужу, что ли, упал?! — сказал тихо счетовод, присев перед мальчишкой на корточки.
— Не упал я вовсе! Меня бросили, толкнули! Я стёклышки нашёл, цветные, красивые, они отобрать хотели, а я не…
Он говорил сбивчиво, всхлипывал, потом вынул из кармана кусочки стекол. Те, как радужные капли, лежали на грязной ладошке, светились изнутри глубоким, с перламутровыми переливами светом.
— Чего ж это?! — удивился Иннокентий. — Откуда?!
— У старой церкви землю размыло, там и нашёл, — тихо рассказал Юрка, самый младший из ватаги ребят, что носились по деревне, доводя до белого каления матерей.
— Аааа, вон оно что… — почесал подбородок председатель.

Он оглянулся туда, где на пригорке, торча вверх почерневшими куполами, стояла церковка, старенькая, помнящая многое, о многом молчавшая. Никогда уж, кажется, её колокола не зазвонят, разнося по миру благую весть…
Опять на Кешу навалилось какое–то смутное беспокойство, будто творится в мире что–то, а он и не знает…
— Это, кажись, там витражик был, помню ещё ребёнком я всё смотрел на него, пока бабка моя землянику собирала. На пригорке её много было, ягоды–то, сладкая–пресладкая! Бабка наберёт в ладошку, мне под нос сунет, а я вверх гляжу, наблюдаю, как блестят стёклышки на оконце… Ну надо же, сколько времени прошло, а вот на тебе…
Степан взял один кусочек, небесно–голубой, с ультрамариновой серединкой, поднёс к глазу, посмотрел на небо.
— Лазурно как! — улыбнувшись, наконец прошептал он. — Кеш, глянь!
Иннокентий Ильич послушно прислонил к глазу стеклышко, замер, наблюдая, как, окрашенные в голубой цвет, по небу плывут облака, как проступают сквозь них лучи солнца. Стало вдруг как–то радостно, как будто в детстве отец принёс и подарил Кеше новую свистульку.
Юрка сопел рядом, потом сам тоже стал глазеть на небо то через оранжевое стекло, то через жёлтое, то зеленое.
— Вона как оно всё! Дядя Кеша, ты гляди, что делается–то! — подражая речи своей бабушки, агронома колхоза, зашептал мальчонка. — Что творится–то там!
Председатель улыбался, видя восторженные глаза мальчишки, потом, заметив, что его пальтишко совсем мокрое, нахмурился:
—А ну пойдём сушиться! А то мать узнает, заругает же!
— Я же говорю, дрались мы… Не говорите мамке, выдерет!
— Лады, тогда к нам, в правление шагай, будем тебя в порядок приводить.
Аккуратно положив разноцветные осколки в кармашек, Юрка пошёл за мужчинами, потом, оглянувшись, почему–то подмигнул небу…
— Дядя Кеша, а правду говорят, что ваш сын в армии лётчиком работает? — дожёвывая хлеб, вымоченный в молоке, спросил Юрка, сидя на лавке и болтая коротенькими, худыми ногами.
— Не работает, а служит, — поправил Иннокентий, нацепил очки на нос, аккуратно заложив металлические дужки за уши, стал читать какие–то документы.
— Ну служит. А он высоко летает?
— Высоко, нам с тобой не достать…
— А там красиво? — не отставал мальчишка.
— Где? В небе–то? Красиво, сынок…
Председатель задумчиво посмотрел в окно. Небо… Вот что его тревожило. Не с Никитой ли что стряслось? Тот давно не писал им с матерью, пропал совсем. Можно, конечно, позвонить в часть, поинтересоваться, но Никита не велел, говорит, что сам сообщит о себе, когда надо будет… Взрослый стал, шельмец…
Иннокентий тоже летал когда–то, только пассажиром: вещмешок с сухпайком, в голове карта — данные, точки и линии топографических рисунков, парашют оттягивает плечи чуть назад… Кеша сидит на лавке в самом нутре самолёта, слушает нудный гул моторов, ждёт, когда разрешат прыжок…
Если бы сейчас спросили, хочешь опять в небо, а потом камнем вниз, так, чтобы не быть замеченным на слишком ясном небе, он бы отказался. Отпрыгался, теперь ближе к земле хочется быть, трогать её, ходить по ней босиком, растирать между пальцами сухие комки суглинка, чувствовать её, наблюдать, как она оживает, как выпускает из себя уверенные, крепкие ростки, как родит хлеб… Нет, в небо ему уж не надо…
— Ну, Юрка, высохло пальтишко, ступай, родной. Матери привет, бабушке тоже!
Иннокентий помог мальчику одеться, вынул из кармана конфету, сунул Юрке в ладошку.
— Дашь на дашь? — хитро прищурился мальчик.
— Что? Нет, это тебе так, просто…
— Нет, давай в «дашь на дашь»!
— Плохая игра, Юрка! От чистого сердца надо отдавать и не ждать взамен чего–то. Нехорошо это, словно какая корысть в тебе живёт!
— Нет, я тоже от чистого сердца! Вот вам стёклышко голубенькое! Смотрите через него, тогда Никиту своего увидите! Он же лётчик, он в небе.
Председатель улыбнулся, кивнул.
— Ну ладно, раз от чистого сердца… Хороший ты парень, Юрок, хороший!
Иннокентий смотрел в окошко, как Юрка соскочил со ступенек, как помчался по дороге к их с матерью дому, становясь маленьким, совсем крошечным на фоне серо–коричневой, голой земли…
Ночью Иннокентию не спалось. Он всё думал, что запаздывает колхоз с посевами, что летят все планы. Но не примет земля сейчас зерно правильно! Не примет! Утопится оно, уйдёт далеко в мякиш размокшей почвы, погибнет, так и не дав ростков. Надо ждать…
Долго ещё на крылечке дома горела яркой красной точкой самокрутка председателя. То взлетала вверх, когда мужчина с удовольствием затягивался, то падала вниз, когда выдыхал он дымок, чувствуя, как тепло становится внутри, как ползёт табачный дух по лёгким.
— Кеш, ну ты чего?! Уж скоро светает, а ты не ложился. Случилось что? — Жена, Тамара, кутаясь в тулупчик, вышла, встала рядом.
— Ты чего босиком? А ну быстро обуйся! — Иннокентий принёс валенки, помог Томе сунуть в них ноги. — Да вот что–то тревожно. Не знаю… Предчувствие какое–то.
— Думаешь, с Никиткой что? — строго глядя в темноту, опаленную на востоке тонкой багряной полоской, спросила женщина.
— Нет… Не знаю… Не могу понять. Дурное или хорошее — не знаю, только внутри ёкает… С Никитой не может, слышишь! Нет, у него всё хорошо! Ладно… Пустое это всё, мало ли, что там внутри… Утром рано в поле опять поеду, сам уйду, не провожай.
Он обнял жену за плечи, прижался лицом к её волосам. Те, рассыпавшиеся по плечам, мягкие, пушистые, пахли крапивным настоем и домашним уютом, лаской, нежной простой красотой, которую, не смотря на года, Тома ничуть не растеряла.
— Сам… Сам… Ну и ладно. Пойдём, хоть часик вздремнёшь, а?
Тамара повернулась, обхватила мужа за шею, встала на мысочки. Иннокентий поцеловал её, позволил увести себя домой…
Утро, яркое, звучное, разливалось по полям солнечными потоками, наполняло лужицы, рассыпалось на тысячи искр в льдинках, капало с крыш и звенело воробьиными веселыми перебранками.
На березе у дома пел скворец.
— Наконец–то! Прилетели баловники! Ну задержались–то как! — улыбнулся председатель, тихонько вышел за калитку, сел в машину. Николай, зевая, кивнул, буркнул что–то. Поехали вперед.
И опять тревожно, опять на душе будто какой–то жук шебаршит, выхода найти не может.
Николай был сегодня неразговорчив. Тоже не спал всю ночь, бродил по деревне, беспокоя дворовых собак, замёрз, а теперь отогрелся в машине, стал клевать носом.
— Эй! Колька, ты что! — закричал Иннокентий на ухо шофёру. — Ты смотри, куда едешь!
Машина покачнулась, осела на один бок, утопив колёса в глубокой канаве. Председатель выскочил наружу, стал размахивать руками, чертыхаться, топать, разбрызгивая грязь в овсе стороны.
Колька, втянув голову в плечи, тоже вышел, стоял, чесал затылок.
— Ну и что теперь, а? Уехали далеко, долго придётся помощи ждать. Эх ты, Коля–Николай…
— Да я мигом! Я сбегаю за трактором! А вы тут… Вы ждите!
Шофёр, не дав пассажиру опомниться, кинулся по дороге обратно, в деревню.
Иннокентий хотел его окликнуть, остановить, да не стал…
Тишина. Какая же вокруг тишина!

Только земля чуть–чуть булькает, точно бусинки кто–то пересыпает, впитывает почва в себя воду, напиваясь на целое лето. Небо сегодня чистое, голубовато–белое, на горизонте уходящее в тёмный, насыщенный кобальт.
Председатель сидел, выпростав ноги из машины и облокотившись на коленки локтями. Сколько он так просидел? Час, два?
Кеша машинально отдёрнул рукав рубашки, нащупывая на запястье часы. Их не было.
— Надо же… Забыл… Командирские, памятные! Первый раз забыл! — с досадой покачал головой мужчина. — Ну что сегодня за день такой?!
Он обернулся в сторону деревни и тут увидел бегущих по дороге к нему жену, Кольку, Степана и маленького Юрку. Тот быстро–быстро перебирал ножками, помогая себе руками, поджатыми к рёбрам и сжатыми в кулачки. Тамара, простоволосая, без плаща, в резиновых сапожках старалась не отставать от мужчин. Но те, будто норматив сдавали, вырвались вперед, размахивали кепками и что–то кричали.
— Да что случилось–то?! Беда! Вот чувствовал я, что нехорошее впереди! — зло пнул ногой подвернувшийся под ногу камешек Иннокентий Ильич, внутри всё сжалось, окаменело.

Председатель еще немного постоял, а потом побежал навстречу.
— Человек! Челоооовееек! — кричал Коля.
— Что человек?! Не понимаю я! — орал в ответ председатель.
— Человек там! Юрий Гагарин! — Коля тыкал пальцем в небо, потом просто кричал «Аааа!», тряся головой.
— Дядя Кеша! Дядя Кеша, в космос человек полетел! По радио сказали, что полетел! — врезавшись в мужчину головой, зашептал Юрка. — В космическом корабле, он там, наверху! Ты через стёклышко погляди! Ну же!
— Фу, черти, напугали! Я думал, страшное что–то… — Иннокентий, чувствуя, как ходит ходуном в груди сердце, как стали мягкими ноги, послушно вынул из кармана голубой осколок, поднёс к глазам.
— Ну, видишь? Видишь?! — дергал его за рукав мальчик.
— Вижу, Юрок! Вижу! — радостно, громко ответил Иннокентий и стал, как до этого Колька, просто кричать кружиться на месте, слушая своё эхо, катящееся далеко–далеко, за лес, куда–то туда, где происходит сейчас грандиозное, не укладывающееся в голове, великое…
Тревога ушла, стало легко, спокойно.

Шла вперед жизнь Иннокентия, бежала жизнь Юрки, ехала по дорогам судьба Николая, а там, в небе, высоко–высоко, посылая на Землю сигналы, пролетал мимо звёзд космонавт, глядя на свою планету из черноты Вселенной!

Как там ему? Не страшно ли? Потом, видимо, сообщат, потом… А сейчас есть это голубое стеклышко, есть восторженные крики Юрика, есть Тамара, растерянно смотрящая на орущего мужа, есть весна 1961 года, та, что, начавшись так тревожно, муторно, взорвалась событием, не укладывающимся в голове.
— Интересно, — отдышавшись, спросил Кеша у жены. — Никитка–то знает?
— Ну а как же! Все знают! — улыбнулась Тома.
Они еще долго стояли просто так, любуясь голыми, жадными до влаги полями, тонкими, подернувшимися светло–серой дымкой деревьями, сверкающими радугой лужицами, а Юрка всё глядел и глядел вверх через свои стёклышки, стараясь рассмотреть космонавта, о котором говорили по радио…
Вечером в каждой избе праздновали, пересказывали то, что слышали по радио, обсуждали, ругались, пели песни и плясали до упаду. Впереди работа, жизнь, дела, но этот вечер каждый запомнит навсегда, будет потом рассказывать внукам, каким был тот день, день, когда Юрий Гагарин полетел в космос.
…— Юрка, а ведь вы с ним тёзки! — поймав пробегающего мимо мальчишку и усадив его к себе на коленки, прошептал Иннокентий. — Может тоже когда–нибудь полетишь! Вперед же жизнь идёт, а мы с ней…
— И на вас через стеклышки смотреть буду, и на маму. А ты на меня – через своё, дарёное, голубенькое, хорошо?
— Хорошо, Юрка, хорошо!
Иннокентий Ильич почему–то прослезился, потом, улыбнувшись, вздохнул. Завтра приедет сын, уже прислал телеграмму, велел встречать. Интересно, тоже, небось, в космос попросится? А что, вдруг возьмут?!.. Хорошо–то как!..

***
…Медленно выйдя из избы, встала на крылечке, опираясь на палку, Авдотья, старенькая, уставшая. Она тоже, как и многие в этот день, как Иннокентий, Коля, Тамара, смотрела в небо.

- Вот о каких великих делах говорил тот партизан с больными ногами, вот что обещал! — подумала она. — Ну и хорошо. Не обманул парень!
Тихо было в Авдотьином домике, тихо за околицей, только где–то, спутав время, кричали петухи, да мерцали, будто пришпиленные к небу, звёзды, подмигивая человеку, дерзнувшему взлететь так высоко, что смог прикоснуться к ним рукой... На счастье…
 
Источник