Крупицы жизни. Джон Маверик

 

«...Мой зайчик, мой мальчик попал под трамвай! Он бежал по дорожке и ему перерезало ножки. И сказал Айболит: не беда, подавайте его сюда, я пришью ему новые ножки, он опять побежит по дорожке. И принесли к нему зайку, такого больного, хромого, и доктор пришил ему ножки, и заинька прыгает снова», - помните, как у Чуковского? Буквально мановением руки, сказочный ветеринар совершает то, над чем в реальности много часов трудятся бригады лучших хирургов — с куда более скромными результатами.

А в сознании ребенка откладывается: живое существо легко починить. Пришить новые ножки или крылья, вдохнуть жизнь в полумертвое тельце. Это даже проще, чем разобрать и собрать заново пластмассовую машинку или куклу.
У меня никогда не было живодерских наклонностей, даже в раннем детстве, когда маленький человек еще не знает моральных норм, не успел развить в себе эмпатию и о чужой боли имеет смутное представление. Но во что играть мальчишке на даче, как не во всяких жучков-паучков?
Помню знойные дни, когда небо блестит синей эмалью и шелушится прозрачными, как лепестки вишни, облаками. А земля потрескивает от жары, поет и стрекочет на разные лады, переливаясь волшебными трелями кузнечиков.

Я ловил их в травяных джунглях по обочинам дороги — больших и маленьких, и совсем крошечных, наверное, только явившихся на свет, изумрудных и серо-коричневых. И необычных — розовых. Прыгунов я брал в плен — иногда на целый день. Кутал в носовой платок и кормил травинками. Иногда у кузнечика отрывалась задняя лапка, а то и две, и я с легким сердцем отпускал «инвалидика» на свободу, не сомневаясь, что потерянные конечности вскоре отрастут. Или что какой-нибудь Айболит из насекомых пришьет их обратно.
Еще меньше везло гусеницам. Их я собирал в банку и, щедро напихав туда зелени, обвязывал горлышко марлей. Несчастные томились в стеклянной тюрьме, пока не умирали или не окукливались. Перевитые сухой травой коконы я складывал в коробку, чтобы в конце лета увезти с собой в город.
Иногда посреди зимы из них выпархивали бабочки, летали по комнате, присаживаясь на комнатные растения, и бились в замерзшие окна. Яркие тропические цветы на фоне ледяных садов. Через пару дней я находил их на подоконнике — темных и ломких, с навеки сложенными крылышками. Мертвые бабочки похожи на опавшие листья. С их гибелью в квартире воцарялась осенняя грусть.
Скоро моим жестоким дачным забавам пришел конец. Недалеко от нашего участка находилась отличная глубокая лужа. Мне она казалась целым озером. Даже не так — целым миром, замкнутым в самом себе, ограниченным топкими глинистыми берегами. В нем были долины и горы, и густые леса, мшистые ложбинки и уютные илистые пляжи — прозрачное, напитанное солнцем мелководье.

В этом мирке хотелось жить. Хотелось укрыться в нем от родительских придирок и добродушного ворчания бабушки, от необходимости учить буквы и писать по линеечке палочки и крючки. Разумеется, нырнуть в лужу я не мог, а только фантазировал, сидя на корточках и вглядываясь в зеленую муть.
Как и положено любому, мало-мальски чистому водоему, в ней водилась всякая живность. Тритоны, головастики, жуки-плавунцы, личинки мотыля и стрекоз. По водной глади скользили юркие водомерки. Последние меня интересовали мало. Клоп-водомерка — это не то, что можно подержать в руках. Размером они не больше комара и такие же эфемерные. Другое дело — водяные ящерки. Я мечтал их поймать, но тритоны держались на глубине, только иногда поднимаясь на поверхность.

Зато головастики любили собираться в хорошо прогретой мелкой воде. Их можно было зачерпнуть ладонью, и как следует рассмотреть.

 

 

 

Похожие в начале лета на миниатюрные черные запятые, они с каждым днем росли, отращивая задние, а потом и передние лапки. Оставалось сбросить хвостик — и получался готовый лягушонок. Эти полуголовастики-полулягушки большую часть времени проводили в родной луже, но уже начинали понемногу выбираться на берег и дышать легкими.

Такого малыша, наверное, только вылупившегося, всего пару дней — а может, и часов назад потерявшего хвост, я превратил однажды в свою игрушку.

Вынул его из лужи и посадил на землю. Ведомый каким-то сверхъестественным шестым чувством, лягушонок тотчас же запрыгал к спасительной воде. Я дал ему добраться до самой кромки и отнес назад. И еще раз. И еще. Зачем? Кто бы сейчас знал. Не помню, для чего я тогда это делал, о чем думал, мучая крохотное создание. Едва ли я вообще понимал, что мучаю его. Но вряд ли когда-нибудь забуду, с каким трудом он преодолевал последний отрезок, уже не прыгал, а полз. У малыша совсем не оставалось сил. На середине пути он дернулся и, вытянув лапки, замер. Испугавшись, я тут же перенес его в воду. Слишком поздно! Он качался на поверхности, как странный цветок, сорванный и увядший. Я ждал, но чуда не произошло. Живая вода не вернула лягушонка к жизни.
Невозможно описать ту нравственную боль, которую испытывает ребенок, осознавший, что своими руками — и сам того не желая — погубил невинное существо. Пусть всего лишь лягушку. Наверное, взрослый бы только поморщился, наступив на лягушачье дитя, или переехав на машине белку, или пройдя в мороз мимо беспомощного, окоченевшего котенка. У взрослых другие мерки и масштабы.
Но в тот день я впервые ощутил, насколько хрупка и ценна жизнь. Как легко погасить ее слабый огонек, а погасив — невозможно разжечь снова. Как тонок и необратим переход из живого в неживое.
Пусть распнут меня генетики, но горький и болезненный опыт каким-то образом передается по наследству. Потому что я смотрю на своего сына — и вижу в нем себя, маленького, только гораздо лучше и чище. Я вижу, как он трепетно относится к любым, даже к самым ничтожным крупицам жизни, как бережно выносит из дома букашек, жуков, мотыльков, кузнечиков. Как расправляет случайно примятые растения на клумбе. Как заметив в чьей-нибудь руке мухобойку, кричит: «не убивай!»
Мне до сих пор больно видеть раздавленных мошек, срезанные цветы и срубленные деревья... Я жалею наш удивительный и прекрасный живой мир. А значит, люблю.

 

Джон Маверик