День Победы - как он был от нас далёк... Лазарь Фрейдгейм

Несколько слов о нашей семье, которая отправилась в нелегкий путь. Who is who? — как модно сейчас говорить. Моему отцу был тогда 51 год, кандидат медицинских наук, доцент Первого Московского медицинского института, участвовал в качестве врача в Первой мировой и Гражданской войнах (с апреля 1917 по 1922 годы без перерыва).

Мама — врач-педиатр, на 6 лет моложе. Две сестры матери, мои тетки, — врач-стоматолог, работавшая на ЗИСе, и химик. С нами также ехала моя няня (22 года), которая жила вместе с нами почти с моего рождения и для меня была родным человеком. Мой десятилетний брат был школьником, а мне едва исполнилось 6 лет.

Прошло много лет. Сегодняшнюю жизнь видят только двое последних из приведенного списка. Совсем не молодые люди...

Мы отправились в далекий путь. Никто не имел четкого представления, что нас ждёт в конце нашего маршрута. У меня, естественно, такого вопроса даже не возникало. Мы ехали в теплушке — обычном грузовом вагоне, наскоро приспособленном для перевозки людей. Собственно, всё переоборудование состояло в наличии трёхъярусных нар, на которых размещались страдальцы, и печки посреди вагона. Никто не знал, сколь долгой окажется дорога. Спасительными оказались запасы продовольствия.

Расписания движения не было. Поезд порой долго стоял из-за перегрузки железнодорожных путей или по соображениям безопасности, а порой через пару минут после остановки без всякого предварительного предупреждения отправлялся вновь. На остановках двери вагона сдвигались, и мы выпрыгивали на землю. От своего вагона отходить было страшно. При первом же стуке бамперов все опрометью бросались к лесенке, чтобы залезть в вагон.

Багаж везли в отдельных грузовых вагонах в составе этого же поезда. При длительных стоянках люди могли брать своим вещи из багажа. На станциях нужно было успеть набрать запас воды и, особенно, кипятка. На каждой станции стоял титан с горячей водой — большой металлический чан-кипятильник, в нижней части которого была топка для дров. У крана титана на цепи обычно болталась алюминиевая кружка для питья. Взрослые, попав в помещение станции, в первую очередь устремлялись в уборные. (Кстати, абсолютно не помню, как обеспечивалась эта потребность на долгих перегонах).

Почти месячная поездка не оставила у меня ощущения дискомфорта. (Можно себе представить насколько такая моя оценка была не похожа на родительскую). На третьей полке, на которой мы ехали, было тесно сидеть и неудобно есть. Но и только. Через пару недель пути выявились неприятности с запасами продуктов. Начал плесневеть хлеб. Пришлось срезать испорченную часть. Не знаю, как глобально была решена эта проблема, но хорошо помню обеспокоенные переговоры между взрослыми на эту тему.

Когда сегодня я пытаюсь оценить ситуацию эвакуации мышлением взрослого человека, а не взглядом ребенка, я могу только отметить повседневный героизм наших родителей. Они не только работали и жили в условиях лишений военного времени, но и умели держать себя так, чтобы у детей в любой обстановке осталось ощущение нормальной жизни. Доктор Корчак, пожертвовавший собой ради чужих детей, это апофеоз жертвенности, но каждый из наших родителей достойно нёс частицу этого в себе.   

Самое сильное впечатление пути ещё поджидало нас. На очередной станции, как только можно было выпрыгнуть из вагона, отец с большим чайником пошёл за кипятком. Титан с водой оказался на солидном расстоянии от железнодорожного пути, на котором остановился наш состав. Как всегда, мы ждали папу, крутясь около вагона. Неожиданно появился зеленый сигнал светофора, и поезд, дав гудок, потихоньку тронулся. Все бросились по вагонам. Отец не успел.

В сумятице эвакуационных и военных расписаний совершенно неопределенны были перспективы догнать поезд. При следующей остановке мама сообщила во все необходимые адреса о происшедшем и данные папиных документов. При отсутствии документов у взрослого человека в то время в любую секунду могли возникнуть большие неприятности. Понадобилось более трёх дней, чтобы отец смог догнать наш поезд.

День шёл за днём. Этот непредсказуемый путь продолжался почти полтора месяца — тихой сапой...

Мы прибыли в город Шадринск в начале декабря 1941 года. Некоторое представление о городе может дать давняя фотография вокзала и вокзальной площади.

Название этого Зауральского города, естественно, ничего не говорит любому, кому по воле судьбы не приходилось туда попадать. Ничего это название не говорило и нам. В меня это название вошло как данность, без всякого интереса, просто от повторений заученного адреса. 

Шадринская жизнь — Первые шаги

Декабрьский Шадринск встретил нас пургой и морозами. Ни кола, ни двора. Приёмом беженцев занимались эвакопункты. Первоначально нас разместили в помещении, которое в мирное время, по-видимому, использовалось как клуб. Большой зал был полностью набит раскладушками. В торце зала была небольшая сцена, также занятая вновь прибывшими. Стоял дикий гам, и вся скопившаяся масса людей была в непрерывном движении.

Свободным для нас оказалось место посреди зала. Начиналась новая жизнь в "буче, боевой, кипучей". Вокруг было много детей. Кашель, чихание неслись отовсюду. Возня с малышами, сотни лиц... Люди постоянно перемещалась, прибывали новые, уезжали на квартиры счастливчики-"старожилы". Постепенно стала проясняться иерархия мест в эвакопункте. Места на сцене были предпочтительней. Не из-за дополнительных удобств, а в силу более простого пути к своей постели и меньшего контакта с окружающими. Поэтому через три дня, когда у меня поднялась температура, обожавшая меня Таня, моя московская няня, наделенная молодой силой и энергией, отстояла первые же освободившиеся места на сцене для своего воспитанника. У меня перед глазами до сих пор стоит это разъярённое действо. Это была боевая схватка, которая никогда бы не была выиграна моими родителями.

Примерно через неделю мы переехали на частную квартиру, где прожили четыре месяца. Я спал на топчане, стоявшем сразу у двери, ведущей из сеней. Клубы холодного пара врывались каждый раз, когда кто-либо приоткрывал дверь. Напротив была русская печь с открытым дугообразным сводом над плитой для готовки. На лежанке печи было спальное место для хозяйки и ее двух детей. За домом располагался большой огород, занесённый в это время года толстым слоем снега. Протоптанная дорожка вела к деревянной уборной, расположенной в дальнем углу двора. В темное время суток, наступавшее довольно рано, весь этот путь проделывать было не обязательно. Об этом наглядно говорили следы на снегу каждое утро.

Запомнился переполох в доме вскоре после переезда. У сына хозяйки, мальчика моих лет, началось дикое расстройство желудка. Моя мама, врач-педиатр, расспросив и осмотрев парня, сразу заподозрила причину. Парень залез под мой топчан и в стоявшем там нашем чемодане нашел баночку со слабительным, сладким на вкус. Истосковавшись по сладкому, он её разом опустошил.

В течение двух недель после приезда у всех начались рабочие будни. Папа пошёл работать в Педагогический институт, мама стала врачом в детской поликлинике.

Моя бывшая няня устроилась поваром в заводскую столовую, но до последнего года нашего пребывания в Шадринске продолжала жить вместе с нами. Брат пошёл в школу, а я — в детский сад. Две мои тётки стали работать на Шадринском филиале ЗИСа, который в дальнейшем стал Шадринским автоагрегатным заводом. Им выделили комнату в бараке, расположенном непосредственно вблизи завода.

Этот барак строился как временное жильё. Но оно потом оказывалось более долговечным, чем жизнь их обитателей. Это было дощатое сооружение, разделенное на небольшие боксы-комнаты с двух сторон общего коридора, тянувшегося вдоль всего барака. Общая кухня располагалась в коридоре. Минимальность удобств такого жилья не вызывала у моих тёток нареканий и жалоб ни в то время, ни в последующие годы. Я помню комнату тёток и вид нескольких таких бараков, стоявших параллельно друг другу.

Все работают. Кажется, всё должно быть хорошо. Но, по-видимому, в заработках и ценах на продукты было несоответствие. Родители начинают искать возможность продажи или обмена части привезенных вещей на продукты. Наиболее свободным по расписанию работы в ВУЗе оказывается отец. В свободный от занятий день он собирает привезенные пожитки, без которых можно обойтись, и отправляется в ближайшие деревни для купли-продажи или обмена их на мясо, овощи или другие продукты.

Замечу с позиций сегодняшнего моего представления о возможностях моего отца, что худшего исполнителя такой работы трудно было найти. Преподаватель московского института, дотошный кабинетный учёный, не прикасавшийся в семье к домашним делам... И торговля, бартер, как сказали бы в нынешнее время. Но нужда заставляет, и, по-видимому, отец неплохо справлялся с этой задачей, так как такие вояжи совершал неоднократно. А мы были рады любой свежей вкусной еде.

23 февраля 1942 г. моему брату Натану исполнялось 11 лет. В нашем детском советском восприятии этот день всегда был днем двойного праздника. Во-первых, День Красной Армии, а во-вторых, день рождения брата. Этот день рождения запомнился особенно ярко.

Все собрались вместе за столом, накрытым ещё не проданной белой скатертью. В комнате пахло чем-то очень вкусным. Мы никак не могли угадать чем. Оказалось — жаренным в печке гусём, и вид, и вкус которого был полной неожиданностью. Казалось, что такого деликатеса мы никогда в жизни не пробовали и не видели. Это был плод бартерной деятельности папы.

За месяц до дня рождения, еще в январе, папа при очередной поездке в деревню выменял гуся на какие-то шмотки. Родители решили припасти его ко дню рождения старшего сына. Они закопали гуся во дворе глубоко в снег, заметили место и с опаской за его сохранность (по разным причинам) стали ждать заданного дня. Гусь не улетел, сюрприз удался на славу. Шадринский гусь запомнился на всю жизнь!

Новый дом

В начале апреля 1942 г. мы переехали на новую квартиру. Это был очень заметный кирпичный оштукатуренный двухэтажный дом. Он казался одним из самых больших жилых домов города. В каждом из двух подъездов было по 7 квартир. Туалеты были во дворе. Там же был сплошной ряд сараев, стоявших перпендикулярно дому, с отдельной секцией для каждой квартиры. В сарае хранились дрова, инструмент. В некоторых сараях хозяева выкапывали погреб-ледник для хранения продуктовых запасов на случай их появления. На дверях сараев висели большие амбарные замки. (Замок от нашего сарая сохранился и напоминал о былом, попадаясь на глаза в сарае на подмосковной даче). Но никакие замки не предохраняли от нашествия воров.

Дом стоял почти на окраине города. За ним по улице было всего несколько домов, а дальше улицу пересекала узкоколейка с отвалами шлака. Затем начиналась территория торфодобывающего предприятия, директором (или каким-то начальником) которого был отец моего приятеля Бори Ермакова. Их дом располагался напротив нашего дома по нечётной стороне улицы.

Мы впятером въехали в квартиру на втором этаже. Она состояла из одной комнаты и проходной кухни-столовой с печкой и плитой для готовки. Это была наша, отдельная квартира — без соседей. Даже в Москве мы жили в коммунальной квартире с четырьмя другими семьями. Постелью для меня служил большой сундук с покатой крышкой, стоявший вплотную к задней стенке печки. Постоянно в трансляционную радиосеть был включен репродуктор. Это была большая — сантиметров 40 в диаметре тарелка в виде неглубокого конуса, сделанного из черной плотной бумаги. Репродуктор стоял на книжной полке, собранной из больших деревянных упаковочных ящиков. Книги были привезены из Москвы, в частности, многотомная медицинская энциклопедия. Каждый раз все внимательно слушали последние известия.

Я постоянно удивлялся, почему говорят "последние", если через час будут передавать следующие известия. ("Последние" — значит, больше не должно быть", — думал я). Все голоса дома стихали, когда после перелома в ходе войны торжественно звучали приказы Верховного главнокомандующего об очередной победе на фронте. По вечерам часто все вместе слушали трансляции из Москвы, например, радиоспектаклей московских театров, драматических или музыкальных.

Особый интерес для меня представляла коллекция почтовых марок брата, состоящая из нескольких альбомов советских и иностранных марок, привезенная из Москвы. Я внимательно следил, когда брат переклеивал на маленьких согнутых бумажках эти марки. Когда не хватало места, брат из бланков каких-то форм делал новые альбомы-тетрадки. До сих пор у меня сохранился такой альбом с несколькими десятками марок российских уездов. Есть там и марка земской почты с шадринским старым гербом, в верхней части которого изображен герб Перми, а в нижней — куница, сохранившаяся и на современном гербе города.

Центральная улица со старыми торговыми рядами, старыми домами и магазинами, кажется, называлась Торговой (а может, это было бытовое название, а официально она звалась каким-нибудь революционным именем). Она выглядела уютно и привлекательно, хотя в наших с братом карманах денег не было, и магазины не манили нас. Традиционные торговые ряды Санкт-Петербурга или городов Золотого кольца всегда впоследствии вызывали в памяти шадринскую торговую улицу.

Там же на центральной улице в большом старом одноэтажном доме был мой детский сад. А чуть поодаль по противоположной стороне улицы было заметное издалека краснокирпичное здание церкви, в которой в то время размещался Шадринский краеведческий музей. Вход в детский сад располагался с левой стороны здания, а наша групповая комната была в противоположном конце. Большая с высокими потолками комната имела окна с двух перпендикулярных сторон и была первоначально, как я сегодня понимаю, гостиной или бальным залом в состоятельном купеческом доме.

В комнате были дощатые полы, которые периодически при мойке выскабливались ножом практически добела. Такой метод мойки полов был повсеместно распространен в городе. Зато в туалетах все было по-простому. Стояли горшки для маленьких и обычные ведра для старших. Для мытья рук на стенке висели несколько умывальников. Вода вытекала при нажатии на свисающий снизу сосок умывальника. Взаиморасположение детского сада и музея мне запомнилось по игре в фанты. Однажды одному из проигравших было дано задание, состричь длинный ноготь, которым он очень гордился, и отнести его в музей. Вся группа облепила окна и смотрела, как с понурой головой шёл проигравший к музею, наискосок переходя улицу.

Путь от дома до детского сада и обратно — мой самый исхоженный маршрут города. Каждый день рабочей недели (6 дней из 7) тот из родителей, кто уходил на работу последним, помогал мне собраться и отправлял в привычный путь. Обычно всё проходило спокойно. Но однажды я закапризничал и не хотел идти в детский сад. Времени до ухода на работу у отца было в обрез. Опаздывать ни в коем случае было нельзя. Незадолго до этого появились законы, строго наказывающие за любое нарушение трудовой дисциплины. На меня же эти строгие правила не действовали, я о них просто не знал. В этой критической обстановке отец, как ему казалось, впервые в жизни применил ко мне не менее жесткое воздействие: хорошенько шлёпнул меня. Подействовало мгновенно и запомнилось надолго.

Дорога до детского сада была достаточно длинной. Преодолевал я этот путь самостоятельно. Я шёл и всё время поглядывал, не появится ли какая-нибудь попутная подвода. Если я видел приближающуюся телегу (или сани зимой), я бегом припускался за ней и прыгал в повозку. Иногда везло, и беззлобный хозяин давал мне возможность проехать часть пути. Порой не везло: возница грозился кнутом, и я тотчас спрыгивал и продолжал свой путь пешком.

Примерно на полпути от дома до детского сада находился педагогический институт, где работал папа. Мы иногда ходили в институтскую столовую вместе с братом обедать по специальным талонам. При входе в столовую дежурный каждому давал алюминиевую столовую ложку, которую необходимо было вернуть, выходя из столовой.

Еда была однообразной. На первое — какой-либо жидкий суп или щи, часто с крапивой вместо капусты, на второе — котлета с пшённой кашей или с сероватым картофельным пюре, зачастую из мороженой сладковатой картошки. Гарнир традиционно заправлялся ложечкой непонятной жёлтой жидкости, называемой маслом. Нужно было обязательно успеть предупредить раздатчицу: "Мне без масла", — иначе съесть этот гарнир было почти невозможно. Обед завершался гранёным стаканом слегка розового киселя из концентрата. Обед можно было также взять домой. Для этого использовались широко распространенные тогда судки: комплект из трех плоских кастрюлек с объединяющей их П-образной ручкой, служащей для переноски комплекта судков. Ручка пропускалась сквозь узкие ручки-ушки каждой кастрюльки и цеплялась за ушки нижней из них. Обед был достаточно скромным, но и это было подспорьем в тех условиях.

Из еды в памяти засели шаники — популярные в Сибири ватрушки с натертой картошкой. Это изделие априорно должно было нравиться, но мне, вероятно, не везло с кулинарами или качеством ингредиентов: на всю жизнь осталась четкая идиосинкразия к ним.

Сахара практически не было, его обычно не удавалось получить даже в полагающемся по карточкам количестве. Как говорили, не смогли отоварить карточки. (Может быть, это воспоминание о карточках относится уже к московскому 1944 году). Из-под полы покупали сахарин и использовали его, добавляя в чай и еду. Чай заваривали в небольшом заварном чайнике, кладя туда чайную ложку сухого чая. Из него понемногу (в основном для цвета) доливали в каждую кружку (чашку) чая. Для питья использовались, в основном, металлические кружки (алюминиевые или эмалированные). Они служили долго. Стеклянные стаканы или фарфоровые чашки покупать было негде. Когда заварка заканчивалась, в заварной чайник добавляли кипятку. Эта процедура продолжалась до тех пор, пока заварной чай почти терял цвет. Тогда заваривали ложку нового чая. Упаковка чая в 25 грамм должна была хватить семье, как минимум, на месяц. Вместо кофе иногда использовались получаемые по карточкам цикорий или желудёвый кофе, тоже напоминавшие кофе больше по цвету.

Работа всех взрослых на 1,5-2 ставках с трудом позволяла свести концы с концами. Периодически пытались продать на рынке что-либо из имеющихся вещей. Мне запомнился мрачный случай, когда меня оставили за прилавком рынка на несколько минут одного. Часть только что привезенных для продажи вещей лежала на санках. Двое неожиданно подошли к санкам, схватили один из пакетов и исчезли. Я был настолько ошарашен происшедшим, что не издал ни звука. И даже, когда подошли родители, я не решился сказать им о том, что я видел момент кражи. (Это первое моё признание в "соучастии").

В свёртке оказался лыжный костюм, который мог стоить больше месячной зарплаты. Чтобы больше не возвращаться к продажам и ценам, упомяну только, что перед отъездом в Москву, мама продавала то, что нецелесообразно было в тех условиях везти в Москву, а также, чтобы обеспечить деньги на обратный путь. В частности, был продан патефон с набором довоенных пластинок за 2500 рублей. Много или мало, — конечно, для меня это понять было трудно.

В апреле 1943 г. мобилизовали отца. Ему было уже 53 года. Война продолжалась. Мобилизации подлежал все более широкий круг военнообязанных. Проводы были во дворе педагогического института, в котором он работал. Начались новые волнения-ожидания. Следующая встреча у нас состоялась уже в Москве после окончания войны.

Каждое лето на работе маме выделяли огородный участок в пригороде Шадринска. Можно было засаживать его по своему усмотрению овощами или картошкой. Учитывая дальность расположения участка от дома, мы всей семьей сажали там, в основном, картошку. В первый год (а может, и во второй) сажали не целую картошку, а разрезали её на части с глазками. Иногда сажали несколько тыкв, а один раз даже арбуз. Каждый в меру своих сил копал землю, сажал картошку, затем окучивал её. А осенью также все вместе выкапывали урожай.

В какой-то год сочетание летней жары и последующих дождей привело к тому, что, когда надо было выкапывать картошку, никаких признаков ботвы и рядов не сохранилось. Пришлось аккуратно перекапывать весь участок в поисках картошки. Но, несмотря на нашу неопытность как сельскохозяйственных работников и не постоянный уход, каждый год мы собирали приличный урожай. Картошку в мешках привозили домой и сушили на полу кухни. Для хранения картошки на кухне вдоль узкой стены делали из фанеры высокую загородку с люком внизу. За загородку засыпалась высушенная и перебранная картошка. Условия хранения при комнатной температуре, естественно, приводили к постепенной порче картошки. Поэтому несколько раз за сезон мы полностью перебирали весь еще остающийся запас.

В последний год жизни в Шадринске я пошел в школу. Учиться было легко, я до школы знал практически всё, что положено было узнать в первом классе. По дороге домой я не без франтовства использовал сплошные заборы для демонстрации своим соученикам знаний по арифметике. Когда нас учили складывать числа в пределах десяти, я манипулировал с миллионами. "Хочешь, я напишу, сколько будет 5 и 3 миллиона?" — спрашивал я. И, не дожидаясь уговоров и повторных просьб, куском кирпича или известки я писал на ближайшем заборе цифры с большим количеством нулей и в столбик их результат. (Мне до сих пор кажется, что такое использование заборов детьми предпочтительней, чем традиционное для более коротких слов).

Предметом особой гордости было умение править конной повозкой. Мне с приятелем порой доверяли самим отвезти конную упряжку на торфокомбинат, когда отец приятеля приезжал на ней домой. Мы садились на козлы и с чувством собственного достоинства отправлялись в путь. Мы проезжали через переезд узкоколейки, ехали через перелесок и сворачивали к торфокомбинату. Там мы проезжали между участками, занятыми собранными из досок формами для торфяных брикетов, и подвозили телегу к домику правления. Обратно мы шли пешком. С лошадьми связаны несколько запомнившихся историй, я расскажу одну из них.

После ухода на фронт папы на плечи мамы легли все семейные заботы и проблемы. Конная тяга была единственным видом доступного транспорта. Завезти дрова, перевезти картошку — для всего требовалась телега с лошадью. Нанимать посторонних для этого было дорого. Поэтому мама заранее обращалась с заявлением в амбулаторию, где она работала. Ей для домашних нужд выделяли лошадь с телегой. Городской житель, детский врач, привыкшая к звукам стетоскопа и выслушиванию детей ухом, она была не очень опытным возницей.

Однажды, когда она ехала домой на телеге, лошадь заупрямилась, остановилась и ни в какую не хотела продолжать путь. Был конец дня, темнело, мы с братом дома ждали маму. Мама нервничала. Она попробовала стегнуть лошадь поводьями, не помогло. Она слезла с телеги и попыталась везти лошадь под уздцы — результат тот же. Лошадь стояла, как зацементированная. Тогда мама с последней надеждой на взаимопонимание обратилась к лошади с проникновенным призывом: "Милая моя! Пойми же, дети дома, мне надо накормить их, здесь совсем близко. Ну, иди же ты!" Она готова была уже обратиться к лошади на "Вы", но понимала, что и это не поможет, и выхода нет. В это время навстречу ехала другая телега. Кучер приостановил: "В чём дело, тётка?" Мама рассказала, что надежды больше нет. Кучер усмехнулся, взял поводья, что есть мочи, хлестнул лошадь и припустил добрым матом. Словарный запас ненормативной лексики у мамы подскочил сразу на несколько порядков, а лошадь, как миленькая, зашагала.

Эта история стала семейной притчей. Через много лет как-то утром я плохо себя чувствовал, мне трудно было подняться с постели. Жена стала убеждать меня не идти на работу. Я твердил, что температура невысокая, и я пойду. Перепалка мягко продолжалась довольно долго, пока сын не вышел из своей комнаты и раздраженно не спросил мать: "Ты долго будешь разговаривать с папой, как бабушка с лошадью?!" Вопрос был снят, я остался в постели.   

Пришла вторая половина 1944 года. Шадринский период подошёл к концу. Появилась возможность думать о возвращении в Москву.  

Дорога назад

Для официального возвращения нужен был вызов из Москвы. Отец ещё был на фронте. Путей легального возвращения назад не было видно. Мама решилась на нелегальный путь. (Замечу, что он обернулся потом нелегкими проблемами поиска работы в Москве). В Москву возвращались не только люди. Туда легально возвращалось оборудование, невостребованное в Шадринске. Два проводника сопровождали вагон, который вёз станки на автомобильный завод ЗИС. Дополнительно на нарах в этой теплушке нелегально ехали домой несколько семей с детьми. Основной валютой, как мне помнится, был спирт. Небольшую канистру тщательно прятали в глубине нар.

Дорога продолжалась почти месяц. Соблюдалась полная конспирация. На остановках выходили проводники и осматривали местность. Если никого вокруг не было, появлялась возможность на пару минут коснуться земли и тайным путешественникам. Однажды на таком полустанке, как только вышли проводники, появился военный патруль: два солдата, по одному с каждой стороны, досматривали состав. Подойдя к нашему вагону, один из них прокричал: "Пломбы нет!". — Второй сразу отметил: "Вагон открыт!" Все в вагоне замерли: что же будет дальше. Ситуация не предвещала ничего хорошего. Но раздался голос бегущего к вагону проводника: "Проводник здесь". И всё обошлось.

Перед самым въездом в Москву на последней остановке в подмосковном Раменском проводники высадили всех людей. Они боялись неприятностей при контроле на въезде в столицу. В теплушке остался только мой старший брат, чтобы помочь разобраться с вещами. Мы на пригородной электричке поехали в город. Я ехал вначале на электричке, потом в метро, а затем на трамвае. Всё было захватывающе ново. Я бесконечно считал этажи домов и удивлялся их количеству.

Сентябрь 1944 года, мне 9 лет. Пройден почти трехлетний (треть жизни!) военный шадринский период. Впереди еще во мгле и неосознанных надеждах вся будущая жизнь.   

Как-то в одной из американских полемических статей "Ностальгия и пиетет" я писал: "Когда я задаюсь вопросом, куда я больше всего хочу поехать, я зачастую отвечаю себе, что хочу пройти по улицам уездного западносибирского города Шадринска, в котором я был в эвакуации в возрасте от 6 до 9 лет"... Как оказалось, ностальгический след этих лет остался в душе на всю жизнь.   

Приближение к Победе

Начался следующий этап жизни семьи. 14 сентября 1944 г. я впервые пошел во второй класс, а мой брат в седьмой класс 82-ой московской школы, расположенной в тихом переулке в районе зоопарка. (Впоследствии это место стало довольно известным: в нескольких минутах хода отсюда был дом, в котором жил Владимир Высоцкий).

Наша школа представляла собой типовое здание, сетка которых покрыла перед войной московские районы. Школа была мужской, мальчики и девочки учились раздельно. В каждом классе в три ряда стояли парты, на каждой из которых сидели по два ученика. В классе было около 40 учеников. Посреди парты было отверстие для чернильницы, но ни чернил, ни чернильницы на партах не было. Чернила мы приносили с собой из дома в так называемых непроливайках. (Замечу, что основным производителем таких чернильниц в 1940-50-х годах была фабрика в Гжели, получившая в 1960-70 годы известность выпуском посуды с голубой подглазурной росписью).

Особое оживление в классе всегда вызывала раздача завтраков на большой перемене. Обычно это были бублики, за которые нередко завязывались потасовки.

Московский быт был скромным. Продукты выдавались по карточкам. Я часто ходил за хлебом в булочную и за продуктами в бакалею. В один из первых дней после приезда я должен был купить 200 грамм сливочного масла. Я протянул карточку и чек пожилому продавцу, стоявшему за высоким застекленным прилавком, достать до верха которого мне было нелегко. Продавец, взвесив масло, протянул мне завернутый в бумагу пакетик и сказал: "Спасибо". Все смешалось в моей голове, я спешно двукратно сказал ему ответное спасибо и в полной растерянности отошёл от прилавка. Много позже я понял, что мне посчастливилось тогда встретиться с нормальным продавцом, прошедшим хорошую (не советскую) школу.

По утрам из ближайших деревень приезжали молочницы и разносили по квартирам свежее молоко. Из бидонов в кастрюли хозяек его отмеряли алюминиевыми литровыми или пол-литровыми кружками.

Саратовский газ еще не дошел до большинства московских квартир. Готовили на керосинках, примусах и керогазах. За керосином ходили в ближайшую керосиновую лавку. В городе их было не меньше, чем булочных. Керосин носили в бидонах. Именно о них у всех на слуху старое объявление-анекдот: "Гражданам с узким горлышком керосин не отпускается". В самом конце войны появились двадцатилитровые канистры, попавшие в Москву как резервные ёмкости горючего для американских машин, поступавших по Ленд-лизу. Мы с завистью смотрели на эти признаки прогресса.

Центральное отопление в квартирах работало плохо. Батареи были слегка тёплыми. На зиму приходилось в комнате устанавливать буржуйку — металлическую печку. Труба дымохода от неё тянулась через всю квартиру на кухню к общему дымоходу. Эти дымоходы при строительстве старых домов предназначались для плит и самоваров.

День Победы, как он был от нас далёк...

Фронт быстро перемещался на Запад. От папы с фронта на почтовых карточках с картинками приходили письма с добрыми вестями. На письмах — номер полевой почты и жирный треугольный штамп "Проверено военной цензурой". Иногда цензура вымарывала в тексте отдельные предложения. Москва почти каждый день салютовала новым победам на фронтах Отечественной войны. Мы ходили на ближайшую Кудринскую (Восстания) площадь посмотреть на яркое многоцветье очередного салюта.

2 мая 1945 года пал Берлин. Все ждали самого главного сообщения — об окончании войны. Радио в домах практически не выключалось: от позывных и боя курантов в шесть часов утра до полуночи. В ночь с 8 на 9 мая позывные радио зазвучали в два часа ночи. Юрий Левитан, голос которого стал вестником всех радостных событий тех лет, торжественно прочитал текст акта о капитуляции Германии и последние известия: Отечественная война завершилась.

С общностью восприятия событий жил мир в майские дни победного 1945 года. Помню ночь на 9 мая, помню ночное сообщения "вестника побед" Юрия Левитана о подписании акта о капитуляции. Помню вечер 9 мая на Красной площади...

Наступил День Победы — незабываемый день, незабываемый салют.

Вместо послесловия — с лучом надежды

Существование нашего общества само по себе доказывает, что победа неизбежна. Война заканчивается миром. Дурное поветрие — просветлением. Болезнь — выздоровлением. Человечество существует...

Миром овладела пандемия ужаса от пандемии коронавируса. Можно включить телевизор, можно войти в интернет, можно взять в руки газету, — где бы вы ни были, в любой части света вы почувствуете общность проблем и забот. До мелочей: до распоряжений властей и слов информационных сообщений. До информации о вакцинах и вакцинации...

Сегодня пандемия законопачивает все двери. Порой сводит общение к уникальным формам изоляции. Но нет сомнения, что придёт другой день победы. Люди почувствуют освобождение от гнёта и внутреннюю свободу, зовущую к общению с радостно поднятой головой. Агрессия от природы — всеохватывающая хворь — требует особых усилий, соединённых сил для покорения. Требуется не воинственность с выстрелами и бомбёжкой, а общность интересов, подобно единству фронта и тыла. Единства всех — от мала до велика, посильно. Тем более что в случае с коронавирусом, кроме вакцинации, наиболее доступным средством против инфицирования является ограничение контактов. Стараться избегать минного поля, суметь определить его границу и не ступать за неё.

Подумаем о победе, которая ещё предстоит...

В слове "пандемия" (от греческого "пандемус" — принадлежащий всему народу) хочу услышать не только сегодняшнюю тяжесть, но и как бы вторую сторону — будущее общее освобождение и победу. Победную интонацию Глинковской "Попутной песни":

Веселится и ликует весь народ!

Вы же слышите в подтексте слова пандемия другое звучание — символ всеобщего единения. Как хорошо бы звучало: пандемия праздника — всеобщий праздник победы! Путь к оптимистическому завершению порой пугающе тяжёл. Но мы его ждём и дождёмся. Как когда-то Дня Победы... Очень хочется достичь нового звучания этого грозного слова.

Есть легенда, что Вольф Мессинг ещё в 1943 году на встрече в Новосибирском госпитале на вопрос об окончании войны сказал, что страна победит фашистов 8 мая.1945 года, предсказав День Победы. Где нынешний Мессинг, который принёс бы миру благую весть?..